Первым ввел в обиход французской прессы термин «ГУЛАГ». Воспоминания о 13 годах (1940-53), проведённых в лагерях и тюрьмах, где. Гнедин-Гельфанд Евгений Александрович ::: Воспоминания прошедших ГУЛАГ :: Программы Сахаровского центра :: Память о бесправии. Мать – Гнедина. 1900-е – 1910-е гг. Контакт с Парвусом после возвращения Е. Гнедина в Россию. Гнедина о пребывании в ГУЛАГе дополнены воспоминаниями Льва .

Советский дипломат, писатель, узник ГУЛАГа, участник диссидентского движения. Муж Надежды Марковны Гнединой — переводчика и писательницы. С ними связаны и другие сюжеты, постоянные для Е.Гнедина во всех. Во второй, лагерный, вошли письма родным, воспоминания Надежды Марковны . Воспоминания прошедших ГУЛАГ :: Программы Сахаровского центра :: Память о бесправии. Мы публикуем вторую часть списка литературы о ГУЛАГе. Воспоминания последователей идей Льва Толстого, ставших жертвами депортаций в.

Выход из лабиринта (fb. В первую очередь это относится к его мемуарам — уникальным воспоминаниям и размышлениям сына профессиональных революционеров, известного публициста и крупного дипломата, чья деятельность была оборвана в 1. ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙЖизнь и судьба Евгения Гнедина — журналиста и дипломата, стойкого узника Гулага и «вечнопоселенца», новомирского автора 6.

Наш сборник — всего лишь попытка представить этого человека, собрав его основные работы и немногие «отражения» в других, тоже неординарных людях и обстоятельствах. Поэтому книга с подзаголовком «Евгений Александрович Гнедин и о нем» — не только свидетельские показания о Гулаге и репрессивном аппарате уходящей античеловечной Системы и не просто мемуары одной из ее жертв вместе с воспоминаниями об их авторе. Нашей задачей было помочь читателю узнать и понять этого человека — мужественного и обаятельного, честного и меняющегося, ясно мыслящего и сильно чувствующего. В его неповторимой индивидуальности с особой силой проступает тема, общая для всех нас и фундаментальная для России/Союза в XX веке — поиски того, что он сам неслучайно назвал «выходом из лабиринта». С ними связаны и другие сюжеты, постоянные для Е.

Гнедина во всех перипетиях его неотрывных друг от друга жизни и мысли. Краткое перечисление их может показаться традиционным и даже банальным. От давно известных по самиздату мемуаров до впервые публикуемых дневников шестидесятника, писем в писательские «инстанции» и соратникам по инакомыслию, а также нескольких стихотворений из «пожизненной» лирической исповеди Евгения Александровича.

Мы сочли естественным дополнить сборник материалами, позволяющими увидеть Евгения Александровича глазами других, близких ему людей. Именно поэтому книга открывается словами Лидии Корнеевны Чуковской, прозвучавшими сразу после ухода Е. А. Во второй, лагерный, вошли письма родным, воспоминания Надежды Марковны Гнединой и Льва Эммануиловича Разгона, отрывки из отклика Гнедина на первые произведения о лагерях. Третий раздел содержит писавшиеся в стол «Заметки для памяти» и «Из дневника интеллигента», показывающие, как жилось- думалось на переломе второй половины 6. Последовавший затем переход к «инакости» у людей гнединских биографии и склада, непростой путь к «выходу из лабиринта целей и средств» по- разному отразился в разнородных материалах этого раздела. К сожалению, мало представлена в наследии Е. А. Гнедина основная тема его последних лет — защита прав человека и осмысление их места в современном мире.

По Гнедину, она не только должна стать ядром всего сопротивления тоталитарной Системе и залогом ее грядущего реформирования или слома, но и является стержнем истории конца ХХ века. Напомним, что это утверждалось словом и делом задолго до всяких перестроек и постперестроечных демократий. Нам повезло — мы жили рядом и вместе с Е. А. Пусть же и читателю будет наконец доступно хоть немного столь не «замутненного» ходом времени счастья узнавания, сопереживания и совместных размышлений. Составители — В. М.

Гефтер и М. М. Кораллов. Редактор — А. Ю. Даниэль. Слово над гробом. Если бы человек, незнакомый с Евгением Александровичем Гнединым, спросил меня: какой он? Я ответила бы так: лучезарный. Это человек, излучающий свет.

В чем тайна его улыбки, его лучезарности? Мне случалось видеть Евгения Александровича радостным и печальным, гневным, негодующим, веселым, огорченным, встревоженным, усталым, но никогда — издерганным, нервозным, выбитым из колеи. Он обладал удивительным душевным равновесием. Конечно, обращаясь к нему за советом, мне дорого было услышать его мнение, его совет. Но дороже, важнее — побывать в круге его лучезарности. Он помогал мне обрести и самой большую устойчивость.

Крепче стоять на ногах. Вероятно то, о чем я говорю, называется внутренней гармонией. Гармония одной человеческой души вносит гармонию и в другие души. Но тут я хочу отметить ещё одну черту Евгения Александровича, как будто противоположную сказанному. Он обладал свойством, которое Герцен назвал «отвагой знания».

О доблести, о жизненной отваге Евгения Александровича говорить на приходится. Она известна всем. Нет, я говорю именно о смелости мышления.

Воспоминания о непрошедшем времени. Богуславская, Б. Вознесенский, Р. Гамзатов, Е.

Приходя к мысли, опрокидывающей прежние, казалось бы нарушающей гармонию, — он не боялся додумать её до конца, бесстрашно встретить и принять её. Такое бесстрашие мало кому присуще. Оно нарушает самый элементарный душевный комфорт, к которому люди стремятся, пожалуй ещё пуще, ещё неуклонней, чем к внешнему. Трудная внутренняя работа не исказила энергии добра, не нарушила душевного равновесия. Но в духовном — закон сохранения энергии безусловен. Та лучезарность, то лучеиспускание, исходящее от Евгения Александровича, о котором я говорила, сохранились и сохранятся.

Сейчас, когда он только что покинул нас, мы остро ощущаем боль разлуки, разрыва, боль его отсутствия. Но энергия добра не может пропасть. С каждой минутой мы будем всё яснее ощущать: «разлучение наше мнимо», наша связь с Евгением Александровичем прочна. Светом своим он никого из нас не обделил.

Энергия лучезарности сохраняется. Лидия Чуковская. Слово пpи пpощании с Е. А. Гнединым в Боткинской больнице 1.

Наш сын родился в Дрездене утром 2. Я не могу слиться с коллективом, с подавлением личности массой».(Из писем невесте, 1. По сути, выбора (пути в начале сознательной жизни) не было. Он был запрограммирован моим характером и средой, в которой я вырос. С юности я колебался между увлечением искусством и интересом к общественной деятельности.

Эти колебания сохранились и после того, как весной 1. Одессы в Москву, начав этот нелегкий в те времена исход в качестве конвоира продовольственного маршрута. Оставшись в Одессе, я не оказался бы в революционной атмосфере Москвы двадцатых годов и, может быть, и не втянулся бы целиком в жизнь советского государства. Производными от включения в государственную систему были самые противоположные события.

Назову два: поездка в 1. В процессе этой эволюции я в значительной мере вернулся к тем взглядам на жизнь, которые были у меня в ранней молодости.

Конечно, личная жизнь сложна и переменчива. Но для моего душевного опыта поистине решающим было то, что я с юности убедился в оправданности возвышенного взгляда на жизнь и поверил в реальность сильных чувств. Открытия, сделанные в душевном опыте, повлияли на мое отношение к событиям во внешнем мире».(Из интервью для самиздатского сборника «Память», 1. Бизнесмен 2000 Правила Игры. I. КАТАСТРОФА И ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ. ЗАПИСКИ ДЛЯ ПОТОМКОВВЕЧЕР 2 МАЯ 1.

ГОДАВ качестве заведующего Отделом печати НКИД СССР я должен был присутствовать на различных дипломатических приемах, но происходило это довольно редко. Я не искал этих встреч и даже уклонялся от них, порой вопреки моим служебным обязанностям. Случилось, однако, так, что 2 мая 1. Ниси в бывшем морозовском особняке на улице Коминтерна (теперь Дом дружбы с зарубежными странами). В те годы мне представлялось, что дипломатия японского империализма обладает в наибольшей степени чертами, присущими определенному зловещему типу политиков: наглость в расчете на слабость противника, упрямство и лицемерие, возведенные в систему.

Словом, я относился недоброжелательно к тогдашним японским дипломатам. Мои настроения отразились на том, как я держался на обеде. Незадолго до того крупный японский журналист (кажется, даже директор газетного предприятия, сейчас не помню) побывал в Москве, был принят мною, а затем поехал в Варшаву и оттуда стал посылать враждебные по отношению к СССР статьи, написанные в совершенно ином тоне, нежели его высказывания в Москве и статьи, посланные из Москвы.